Предлагается сформировать конституционно-цивилистические основы общеправовой теории организационных и имущественных отношений. О. Е. Кутафин является предвестником формирования таких основ. Организационные и имущественные отношения увязаны в одну бинарную парадигму. Имманентными (неотчуждаемыми) правами по своей природе являются только определенные субъективные организационные права (право на судебную защиту и т.д.). Наличие в ряде организационных отношений субъективных неотчуждаемых прав еще раз подчеркивает, что в рамках универсальной бинарной парадигмы «организационное — имущественное» имущественные отношения являются своеобразным специальным онтологическим продолжением организационных отношений. Организационность и имущественность необходимо принять в качестве двух противоположных функциональных проявлений организованности как сущностной характеристики общественных отношений. Две эти ипостаси не нарушают целостного единства, поскольку их различие не переходит в отрицание сущности любого из общественных отношений. Имущественность как явление специального порядка преодолевает проявление организационности как явления общего характера. При этом имущественность выступает правовой характеристикой определенных субъективных прав, обязанностей, отношений, как и организационность, публичность и т.д. Определение имущественного отношения как отношения по поводу материального, физического объекта имеет не корневое, сущностное, а исключительно вводно-предваряющее значение. Отчуждаемоспособность субъективных прав бывает двух видов: 1) изъятивноспособность (способность быть отчужденным кому-то другому принудительно, без усмотрения, согласия на то самого правообладателя); 2) оборотоспособность (способность быть отчужденным кому-то другому по усмотрению правообладателя). Наличие оборотоспособного субъективного права и (или) обязанности хотя бы у одного из участников отношения свидетельствует, что данное общественное отношение является имущественным, а не организационным. Все остальные признаки имущественного отношения (возмездный характер и т.п.) носят вспомогательный характер и не играют атрибутивной роли при квалификации отношения в качестве имущественного.

В статье рассматривается ряд проблем, связанных с переходом к новому технологическому укладу, который получил в современной литературе название четвертой технологической революции. Отражаются изменения, которые уже имеют место в организации производства и обмена ценностями. Делается попытка прогноза развития современного российского общества в наиболее важных сферах: экономической, социальной, духовной. Показана роль цифровых технологий в модернизации системы социального регулирования. Отмечается своеобразная тенденция «технологизации» права, его трансформация в условиях развития современных технологий. Необходим пересмотр устоявшихся в последнее время подходов к юридическому образованию. Констатируется, что быстрые количественные и качественные изменения, характеризующие современную эпоху, требуют переориентации образования, которое должно быть нацелено на добывание и усвоение новых знаний, что может быть обеспечено на серьезной академической основе.

Статья посвящена концептуальным сдвигам в описании и объяснении феномена права. Предмет науки права — категория меняющихся ментальных, языковых и концептуальных форм его существования и выражения. Развитие науки права подчинено культурно-исторической логике эволюций, как явления права, так и языка рассуждения о праве. Эволюции явления права и эволюции науки права протекают в сложной и динамичной среде институциональных и концептуальных изменений и взаимовлияний. Правовая реальность как социальный факт и понятие о факте существует в культурно-исторических границах взаимодействия языка правовой практики и языка правовой теории. Понимание правовой реальности как языковой реальности (феномена) требует разработки ментальных моделей (эпистем), позволяющих выделять наиболее значимые аспекты проявления правовой реальности в разнообразных социокультурных контекстах ее языкового — институционального (практического) и концептуального (теоретического) выражения. В актуальной повестке дня — становление в общем корпусе правовой науки теории самой юриспруденции, или Юриспруденции юриспруденции. Ее аналитическое основание составляет теоретическая история юридической науки, представленная в различных культурно-исторических формах существования и выражения юридического знания.

Авторы статьи поднимают вопросы о факторах, обусловливающих соблюдение актов «мягкого права» заинтересованными участниками социальных взаимодействий. При этом soft law определяется как совокупность формализованных общих положений (норм, принципов, критериев, стандартов), которые не имеют юридически обязательной природы, не обеспечены официальными санкциями и соблюдаются добровольно в силу авторитетности их создателей, заинтересованности адресатов и целенаправленного социального «давления», которое оказывает на потенциальных (и фактических) нарушителей соответствующее сообщество. Ключевая проблема, возникающая в контексте «мягкого права», заключается в том, может ли существовать право без государственного принуждения? Если «мягкое право» не обеспечено санкциями публичновластного характера, то каким образом поддерживается его обязательность (валидность)? Является ли государственное принуждение — в виде прямого насилия или его угрозы — атрибутивным признаком правовой нормы? Именно от решения этих вопросов зависят включение (или невключение) «мягко-правовых» норм в национальные правовые системы, их применение судами и иными правоприменительными органами, авторитет и привлекательность soft law как регуляторной системы и т.д. Акты «мягкого права» формально не относятся к источникам права, не содержат юридически обязательных положений, подкрепленных государственными санкциями, но имеют некоторую юридическую значимость (иногда существенную) и иногда — правовые последствия. В конечном счете авторами сделан вывод о том, что по своей природе «мягкое право» per se не является юридически обязательным, но факты всеобщего признания и применения на практике (прежде всего со стороны судов и иных правоприменяющих органов) придают «мягко-правовым» инструментам de facto обязывающий характер.

Статья посвящена научно-практическому осмыслению позитивации новой договорной конструкции, опосредующей сложное обязательство, — договору условного депонирования (эскроу), его отграничению от смежных гражданско-правовых конструкций (таких, как счет эскроу, номинальный счет, хранение, аккредитив, внесение денежных средств и ценных бумаг в депозит нотариусу и др.). До новеллизации договора условного депонирования (эскроу) его существование в имущественном обороте фактически обеспечивалось за счет норм, посвященных счету эскроу, введенных в гражданское законодательство в ходе реформы обязательственного права. Между договором условного депонирования (эскроу) и счетом эскроу существует тесная правовая связь, обусловленная «условностью» соответствующего обязательства, однако это не тождественные цивилистические институты. Безусловным преимуществом конструкции договора условного депонирования (эскроу), в отличие как от счета эскроу, так и от иных обеспечительных финансовых механизмов (таких, как аккредитив, договор аренды банковской ячейки и т.д.), в которых ведущая роль принадлежит банковским организациям, переживающих на современном этапе существования российской банковской системы значительные кризисные ситуации, считается несвязанность с банковским сектором. Прародиной обязательственных правоотношений, сконструированных по модели договора условного депонирования, явились США, вероятно, этим объясняется иноязычный для российского правового терминологического инструментария термин «эскроу», являющийся синонимом договора условного депонирования. Обращается внимание на актуализацию новеллизации данной договорной конструкции для нужд электронного бизнеса в условиях широкомасштабной цифровизации российской правовой и экономической систем. Автор заключает, что договор условного депонирования (эскроу) способен органично вписаться в ряд новых нормативных инструментов обязательственного права, направленных на создание инвестиционно привлекательного правового и экономического климата в Российской Федерации.

В статье рассматриваются отдельные вопросы понимания Конституционным Судом РФ допустимых границ автономии индивида и пределов ее ограничения ради общего блага.

Конституционная аксиология как форма непосредственного отношения к модели и практике реального конституционализма выступает основой формирования социальной политики. В России на фоне экономических катаклизмов проявляются проблемы в системе пенсионного обеспечения, налогообложения, трудоустройства и образования; происходит определенная деформация правосознания населения. Подобные переломные моменты неизбежно ставят вопросы об оптимальном соотношении интересов индивида, общества и государства.

Угроза дисбаланса общественных и частных интересов стимулирует высшие органы судебной власти вмешиваться в формирование иерархии конституционно-правовых ценностей. Все чаще в постановлениях Конституционный Суд РФ касается вопросов общего блага, необходимости учета публичных интересов при разрешении налоговых, трудовых, гражданских и иных видов споров.

В статье формулируются функции граждан по защите Отечества и обеспечению обороны и безопасности Российской Федерации. Исходя из анализа правовой природы участия граждан в обеспечении обороны и безопасности, а также внутренних и внешних военных угроз и опасностей, угроз национальной безопасности, который показал, что защита Отечества связана с обеспечением существования, функционирования и легитимности государства, установлены функции и административно-правовые формы такого участия. Анализ доктринальных взглядов на понятие конституционного строя и судебной практики дает основание утверждать, что исследуемый правовой институт имманентен конституционному строю: участвуя, граждане выполняют легитимирующую функцию по отношению к конституционному строю, государственной власти, т.е. воспроизводят государственную идентичность России, что может выражаться как в активной, так и в пассивной форме. В случае если участие предполагает включение в состав военной организации государства, граждане выполняют формирующую функцию. Поскольку такое участие предполагает наличие прав и обязанностей, что вытекает из конституционных норм о долге и обязанности по защите Отечества, граждане, вступая в правоотношения, выполняют правореализационную, правозащитную (при защите своих интересов) и правоохранительную (при защите публичных интересов) функции. Участие граждан в обеспечении обороны и безопасности, выступая формой народовластия, предполагает не только исполнение долга и обязанности по защите Отечества, но и реализацию прав и свобод граждан и их объединений, иных организаций в интересах защиты конституционного строя, обеспечения обороны и безопасности государства. Выявленные функции позволяют классифицировать формы участия в зависимости от функциональной природы, характера реализации субъективных прав в процессе управления делами государства, характера отношений с государственными органами, степени относимости к результату, вида административно-правового статуса, основания участия.

Использование методологических подходов Ф. Броделя позволяет выделить темпоральные уровни в уголовном законе: глубинный и поверхностный. Применительно к преступлению можно вести речь о ряде преступлений, крайне медленно изменяющимся на протяжении всей истории. Количество тех или иных запрещенных деяний варьировалось в зависимости от приоритетов охраны, оставляя неизменными охрану жизни и здоровья человека (убийство, причинение тяжкого вреда здоровью), государственной власти (посягательство на жизнь государя и основы государственного управления) и собственности (кража, грабеж, разбой). Другой темпоральный уровень преступности — поверхностный, который определяется конъюнктурными (прежде всего политическими) соображениями и подвергается значительному изменению на отдельных этапах развития общества и государства. Содержание этого уровня может наполняться посредством криминализации и декриминализации деяний, противодействие которым имеет значение на относительно коротком временно́м промежутке. Среди всех имеющихся наказаний история позволяет также определить аналогичные темпоральные уровни. К глубинному могут быть отнесены смертная казнь, лишение свободы и штраф. Все остальные (исправительные работы, принудительные работы, ссылка, телесные наказания, лишение права занимать определенные должности и др.) имеют конъюнктурный характер или относятся к поверхностному темпоральному уровню. Методологически такое разделение уголовного закона и его основополагающих категорий позволяет не только организовать проведение сравнительно-правовых исследований, выработать правила уголовно-правовой политики по криминализации и декриминализации, пенализации и депенализации деяний, но также спрогнозировать дальнейшее развитие уголовного права, уголовного закона и уголовно-правовой доктрины.

В статье поднимается вопрос об автономности уголовного права. Рассматриваются различные аспекты доктринального понимания пределов действия уголовного закона и его сферы применительно к позитивным отраслям законодательства. Автор в контексте существования концепции автономности (самостоятельности) уголовно-правового регулирования задается вопросом о пределах судебного толкования. В этом контексте рассматриваются антагонистические взгляды на пределы механизма уголовно-правового регулирования. Особое внимание уделяется постулату о том, что функциональная автономия уголовного права порождает не только охранительную составляющую, но и регулирующую функцию, и правоприменитель вправе при решении конкретного дела принимать решение, основываясь на заимствованных из иных отраслей права концепциях, но при этом он может придавать им иной смысл и значение, чем тот, которыми они наделены в этих позитивных (регулирующих конкретные общественные отношения) отраслях. Автор приходит к выводу, что автономное толкование иноотраслевых признаков и понятий регулятивного законодательства немыслимо. Если уголовный закон должен охранять от преступных посягательств экономические отношения, возникающие по поводу статики и динамики объектов гражданских прав и их оборота, то его подчинение положениям регулятивного законодательства неизбежно. Детерминированность здесь и должна проявляться именно в соответствии описания признаков преступления положениям регулятивных норм. Как результат, автономность уголовного права может порождать неопределенность содержания самой правовой нормы и допускать возможность никем не ограниченного усмотрения в процессе ее правоприменения. При такой постановке вопроса автономность уголовно-правового регулирования заменяется совсем иным подходом — автономностью судебного толкования уголовно-правовых норм. Однако в данном случае происходит подмена понятий, и автономность уголовного права связывается не столько с регулирующей функцией, сколько с правоприменением уголовноправовых норм.

В статье на основе изучения судебных решений анализируется первая судебно-следственная практика применения новаций в системе мер процессуального принуждения — меры пресечения в виде запрета определенных действий, а также залога и домашнего ареста в сочетании с запретами, предусмотренными ч. 6 ст. 105.1 УПК РФ. Предметом исследования явились 40 судебных решений, принятых районными и вышестоящими судами 17 субъектов РФ. Автор анализирует эти решения по мерам пресечения; инициаторам их избрания; составам преступлений, инкриминируемых обвиняемым; стадиям уголовного судопроизводства, на которых они были приняты. Постановления об избрании запрета определенных действий подвергнуты анализу по критериям: количества одновременно установленных запретов; разрешенного времени выхода за пределы жилого помещения; мест, которые обвиняемым запрещается посещать; лиц, с которыми им запрещено общаться. Анализ постановлений об избрании залога и домашнего ареста с одновременным установлением определенных запретов показал, что суды не всегда должным образом мотивируют свои решения, подвергают обвиняемых не предусмотренным ч. 6 ст. 105.1 УПК РФ запретам, разрешают обвиняемым совершать действия, не обеспечивающие их изоляцию от общества. Приводимые в статье данные сопровождаются комментариями автора и ссылками на постановления, размещенные в Государственной автоматизированной системе Российской Федерации «Правосудие». В завершение исследования сформулированы выводы и предложение скорректировать в ближайшее время судебную практику применения мер пресечения соответствующими разъяснениями Пленума Верховного Суда РФ с учетом изменений, внесенных в УПК РФ Федеральным законом от 18.04.2018 № 72-ФЗ.

В статье ставится вопрос о возможности применения территориального принципа суверенитета и юрисдикции государства в отношении киберпространства, а также о возможном переосмыслении и расширении содержания понятия «территория государства» за счет включения виртуальных пространственных единиц, не обладающих свойствами географической протяженности. Включение киберпространства в понятие «территория государства» обусловливается тем, что киберпространство как сфера реализации социальных, экономических и политических отношений не может быть за рамками суверенитета и юрисдикции государства. Если же в отношении той или иной пространственной единицы устанавливается верховенство государства, то данная единица должна быть отнесена к понятию «территория государства», правовое значение которого заключается в обозначении пространственной сферы компетенции государства. Постановка вопроса о возможном включении киберпространства в понятие «территория» дополнительно обосновывается отсутствием статичности содержания данного понятия, которое на определенных этапах исторического развития в результате политических, географических, технологических и иных факторов стало охватывать новые пространственные рубежи (воздушное, космическое пространство, пространство континентального шельфа и т.п.). При этом с развитием киберпространства эволюционирует не само понятие «территория государства», правовое значение которого заключается в пространственных пределах осуществления полной юрисдикции государства, а только содержательные составляющие территории за счет включения новых пространственных единиц, не имеющих осязаемого, плоскостного аспекта. Автором проводится анализ нормативных подходов России и США к вопросам очерчивания пространственного контура юрисдикции государств в киберпространстве, в результате которого выявлено, что инициативы российского права в большей степени сводятся к доминированию технологического подхода, который заключается в установлении территориальных границ в отношении физически находящихся на территории государства устройств и оборудования, с помощью которых осуществляется доступ к информации. В отличие от американского подхода, в рамках которого законодательно закрепляется установление юрисдикции в отношении данных, находящихся на серверах в иностранных государствах, в российском праве не ставится вопрос о возможности включения в пространственный предел юрисдикции ориентированных на территорию России информационных ресурсов, доступ к которым поддерживается находящимся вне территории России оборудованием.

Статья представляет собой первое в России комплексное теоретико-практическое исследование одной из крупнейших в мире международных научных установок класса «мегасайенс» — Большого адронного коллайдера (БАК), с позиций юридической науки.

В центре внимания автора находятся уникальные правовой статус и правовая природа международных научных коллабораций, с помощью которых учеными из десятков стран мира, в том числе России, осуществляются научные исследования и делаются научные открытия на БАК. В статье последовательно рассмотрены и проанализированы: история создания, общие принципы устройства, функционирования БАК и Европейской организации ядерных исследований, под эгидой которой осуществлялось его сооружение; принципы устройства и функционирования международных научных коллабораций вокруг БАК; правовая природа их учредительных документов как актов «мягкого права»; соотношение механизмов «мягкого» и «жесткого» права в регулировании международных научных коллабораций вокруг БАК.

В заключительном разделе приводятся данные и предложения об использовании исследованных правовых механизмов в других странах и международных организациях, в том числе в целях сооружения научных установок класса «мегасайенс» под эгидой национальных научных организаций России и Объединенного института ядерных исследований в г. Дубне (Московская область).

В статье проводится анализ законодательных актов о сборе и хранении биометрических данных граждан и происходящих при этом изменений представления о том, как может и должно быть устроено правовое государство, каковы гарантии безопасности предоставления подобных данных в различные структуры в российском и немецком законодательстве. Идея правового государства, была, как известно, разработана в Германии К. Т. Велькером, Р. фон Молем, Р. Г. Гнайстом и И. Х. Фрайхером фон Артином и заимствована российскими государственниками — С. С. Алексеевым, В. М. Гессеном, Н. М. Коркуновым, А. Ф. Кистяковским, С. А. Котляревским, П. И. Новгородцевым, Н. И. Палиенко. За время существования наших государств концепция и в российском варианте ее, и в германском претерпела много изменений, что каждый раз диктовалось рядом объективных причин. На современном этапе обе державы озабочены проблемой безопасности, угрозы терроризма, мошеннических действий в интернет-пространстве. Поэтому в Европейском Союзе, например, для всех стран-членов обязательным является теперь требование, чтобы документы, удостоверяющие личность, содержали биометрические данные. Европейская мысль, как выявляется в ходе анализа существующих концепций и опыта их реализации, оказалась на несколько шагов впереди — пока в России без обсуждения с гражданами принимаются законы, ущемляющие их гарантированные Конституцией права, Европа озабочена созданием системы хранения данных, представляющих культурное наследие человечества. Правовое государство стало в значительной мере метафорой, за которой конкретный гражданин не ощущает какого-либо содержания. Использование этого термина стало технологическим инструментом для достижения государством политических и геополитических целей, способом доказать, что мы тоже входим в число цивилизованных либеральных демократий и рыночных экономик, что искажает суть идеи правового государства для конкретного человека. Сами же россияне нередко не понимают идею правового государства и механизм ее достижения.

Российское государство исторически использовало ссылку не только как реализацию уголовного наказания в отношении осужденных, но и для решения колонизационных, экономических, культурных и социальных задач на восточных рубежах страны. Обширная и неосвоенная территория на востоке страны; природные полезные ископаемые, сырьевая база для зарождающейся российской промышленности; наличие сухопутного пути транссибирского направления, все это вначале выглядело очень привлекательным. Однако в конце второй половины XIX в. власти вынуждены были провести реформирование сибирской ссылки, а в дальнейшем и полностью отказаться от нее, признав ее крайне неэффективной и затратной для государства. Современные геополитические интересы России сталкиваются со сходными проблемами, характерными для государства в более ранние исторические периоды. Что же касается ссылки или какого-то иного наказания, связанного с добровольным или вынужденным перемещением большого количества населения с одного региона в другой (чаще из центральных регионов на окраинные территории страны), будет разрешаться постепенно, в зависимости в первую очередь от социальноэкономических возможностей государства.